Когда началась война, мне было год и полтора месяца. Но некоторые события, происходившие чуть позже, когда мне было 3-4 года, чётко запечатлелись в памяти, запомнились на всю жизнь. О них и хочу рассказать.
Ленинградка Люся
Во Фролово по соседству с нами жила семья Лыковых. У них было десять детей. Самая младшая, Любашка, — моя подруга. Мама иногда приводила меня к ним, если ей нужно было куда-то уйти. За это она приносила баночку молока (у нас была корова).
Однажды дядя Ваня (отец семейства, он работал на железной дороге) привёл домой девочку лет трёх-четырёх.
— Вот, Маруся, привёл тебе ещё одну дочку.
Дети все сидели за столом, завтракали. Девочка прильнула к тёте Марусе и тихо попросила:
— Мама, я кушать хочу…
Все дети соскочили со своих мест, протянули ей свои скудные кусочки хлеба. А Любашка — тряпичную куклу, с которой никогда не расставалась.
Городская девочка, одета по-городскому.
— Как тебя зовут?
— Люся. Мы с бабушкой Верой из Ленинграда убегали от войны к другой бабушке.
— Тося, — обращаясь к старшей дочери, — ставь два ведра воды на печку.
Мать взяла ножницы и обрезала у Люси косички вместе с бантами. Вошь заела дитя. Сумочку, что держала Люся, открыли и нашли фото: студенты-медики и с ними Люся. И подпись «Выпускники мединститута, 1940 год. Воробьёвы Маруся и Николай».
После войны их искали, но никто не откликнулся. Люсю потом удочерили родственники Лыковых Тапилины. Но не знаю, по какой причине, но они очень рано умерли, и оказалась Люся в детском доме, в Сталинграде. Первые годы приезжала к Лыковым. Если живая, а может, кто-то знает о её судьбе, прошу, отзовитесь.
Нюрочкины
От станции Арчеда до нашего дома по прямой метров 500. Когда бомбили станцию, все близлежащие дома были разбиты или сожжены. К нам во двор упали две бомбы, одна из них на угол дома. Все окна вместе с рамами повылетали, но сам дом уцелел. Батяня (мамин отец) заложил их потом кизяками. Из четырёх комнат для жилья была пригодна одна, в ней была русская печь и грубка. Печь топили лузгой, а грубку — углём. Молодёжь 12-15 лет собиралась у нас в двух других комнатах, чтобы пообщаться — зимними долгими вечерами сидеть в землянках, как в норах, и жутко, и страшно. Ребята приносили дрова, уголь — кто что мог достать. Топили печку в двух больших комнатах. Ставили на печку два ведра воды. В одном заваривали чай: горсть сушеных лесных яблок, душица, чабрец, корень солодки. А в другом варили кто что принёс: картофель, свеклу, куски тыквы. Все приходили со своими кружками.
Ребята рассказывали новости с фронта, кто что слышал, читали письма, если такие были. Радовались или плакали все вместе.
Однажды кто-то принёс кусок газеты. Как она называлась, не помню, но на всю жизнь отложилось в памяти, что в ней писалось. Это уже когда немцев погнали от Сталинграда. Газета потёртая, видно, переходила из рук в руки. Края оборваны, наверное, на самокрутки. Но уцелели передовая статья и портрет трех бойцов. Корреспондент писал: «Это семья Березиных — отец и сыновья, из небольшого хутора на правом берегу Дона. В хуторе мало кто знал, что они Березины. Все звали их Нюрочкиными — по имени жены и матери. Муж Нюры, Иван Михайлович, — кузнец, здоровый мужик, силища богатырская. И пятеро сыновей. А сама Нюра маленькая, худенькая, шустрая, деловая. Могла всё — и шить, и шкуры выделывать, и полушубки шить. Когда немцы близко подошли к Сталинграду, она с двумя младшими угнала отару овец в казахстанские степи. Отец забрал двоих сыновей 17 и 16 лет и пошёл в ополчение, а старший сын, Иван Иванович, с первых дней на войне, в разведке, силой в отца.
Перед боем пришёл молодой политрук, много и горячо говорил о том, какие зверства учиняют фашисты на оккупированной земле. Иван Михайлович прервал его:
— Хлопцы, я даже не могу представить, что какой-то фриц взглянет или тронет мою Нюрочку. меня аж всего передёргивает. Я готов душить его вот этими руками, я готов грызть его зубами. Вы, хлопцы, когда пойдёте в бой, представляйте себе, что вот этот гад идёт к твоей матери, жене, дочери, к твоей любимой. Не допустим этого! И так, защищая каждый свой дом, своих любимых, мы защитим и всю страну.
В первом бою на участок, где были Нюрочкины, двинулись танки. Десять бронированных машин. Отец у пулемёта, сыновья — у пушки. Из десяти семь подбили Нюрочкины. Отцу перебило обе ноги, младший сын перетянул кое-как, чтобы остановить кровь. Загорится танк, фашисты выскакивают из него и тут их достаёт отец из пулемёта. Когда всё кончилось, его руки никак не могли оторвать от пулемёта. Они как бы прикипели, срослись вместе с железом. Ранен был и самый младший, 16-летний сын. На снимке все трое улыбаются. Когда стали вручать награды — ордена Славы, тогда и выяснилось, что они Березины, а не Нюрочкины».
Рождественская каша
Приходил к нам в дом на «посиделки» паренёк-подросток Коля Полунин — высокий не по своим годам, давно выросший из своей одежды. Жил он на соседней улице в летней кухне вместе с бабушкой. Стены в кухне все промёрзлые. Печка-буржуйка мало давала тепла. Топили её, чтобы только вскипятить чай или сварить супчик. Отец погиб в первый год войны, мать работала на элеваторе и погибла в первую бомбёжку. Коля каждый день ходил на элеватор, как на работу. Он как мог помогал рабочим. Ловил голубей, иногда ему удавалось добыть горсть пшена или муки. Этим он с бабушкой и кормился. Однажды разбомбили вагон, только что загруженный семенной отборной пшеницей. Когда дали отбой воздушной тревоге, бросились собирать, что можно было ещё сохранить, и Коля тут же среди рабочих. Мастер тётя Шура Исаева набрала целую насыпку зерна вместе с мусором, высыпала в бумажный куль и сама проводила Колю до проходной: «Иди, сынок, ты это заработал»». И Коля принёс этот куль на «посиделки», не зная, что с ним делать.
«Зерно» высыпали на стол, и ребята стали выбирать доброе зерно от мусора. Они, как птички, осторожно и молча выбирали зёрна пшенички. Батяня тут же перемолол зёрнышки на ручной мельничке. Получилось три литра пшеничной крупы. Поставили варить кашу. Запах настоящего хлеба (не суррогата) щекотал, дразнил, никто не шутил. Мама разлила всем по кружкам понемногу молочка. Такой вкусной каши я не ела больше никогда. Все наелись и наполнили свои кружки, чтобы отнесли гостинец домой, своим домашним. Батяня заплакал, а потом сказал:
— А нынче ведь Рождество Христово.
Дети прославили, кто как мог. Вот такой получился праздник.
А тут скоро и фашистов погнали от Сталинграда.
Молодёжь иногда привозила старенького деда на санках, он жил где-то в районе Зеленовского. Дед отлично играл на гармошке, за это ребята доставали ему табачку на 1-2 самокрутки. Молодёжь пела песни, а иногда и танцевала. Так прошла зима 1943-1944 годов.
С первым теплом начались работы по дому: лепили саман, ремонтировались, сажали огороды. Заработала школа.
Колю призвали в армию по возрасту. Парень погиб на западной границе. Вечная ему память.
Женская доля
Чем дальше отодвигают годы те страшные дни войны, тем яснее воспоминания детства. Когда начали бомбить Арчеду, батяня запряг корову в арбу и поехали мы подальше от войны в х. Чернушки. Построили шалаш в кустах. Частенько нам помогала хуторская семья Долуда – Иван и Полина.
Речка обмелела, мама каким-то куском от бредня ловила рыбу, в основном попадались щуки. Однажды немецкий самолёт летел так низко, расстрелял наш обед, что варился в котле. Но главное не суп, который пропал, а испорченный котёл. Брат Коля стрелял в гада из рогатки, так фашист увидел это, развернулся и дал пулемётную очередь по всему «лагерю». Хорошо, что Коля нырнул в воду, а мы все попрятались в камышах. Мама плакала: «Жалко посуду», и Коле за это досталось.
Два раза в неделю сестра Мария с подругой ходили навестить деда во Фролово, отоварить карточки, набрать картошки, а деду принести рыбки и молочка. Немецкие самолёты часто просто катились по дороге от Терновки, используя её в качестве взлётной полосы. Страшно было.
Я часто думаю о женской доле в годы войны. На неё двойная боль ложилась: и за детей, и за любимых. Вспоминаю свою маму. Она была мать-героиня (нас у неё было пятеро), имела медали. Но эта героиня часто плакала по ночам. Ноги её, подошвы, были сплошной кровяной мозолью. Батяня смазывал их солидолом, она парила их в собственной моче. А наутро опять в поход: собирать колоски, косить сено, на бахчу… Благодаря её неустанным заботам наша семья не голодала, как другие. Многие соседи пухли, ели жёлуди, лузгу. Мы этого избежали. Дети слушали мать: мальчишки 7 и 8 лет должны были по два мешка травы нарвать, собрать всякие ветки, дрова, съедобные травы по балкам, дикие яблоки, грибы, а зимой уголь – всё в дом.
Мария отоваривала карточки, продавала, меняла молоко. Валя с мамой и сено косили, и колоски собирали. А я, мне 4 года, — нянькой около батяни. Дед получил похоронки на единственного сына Василия и двух внуков Ивана и Михаила. А когда пришла похоронка на моего отца, то есть зятя Ивана, тут уж деда парализовало – отнялись ноги. Вот я при нём была сиделкой: поила, кормила, выносила судно, а он мне рассказывал о своей жизни, о любви. Вот так и нянчили друг друга.
Кстати, на отца приходило два извещения. «Погиб» — в 1941 году, и «пропал без вести» в 1943 году. Потом не было два года никаких известий и только в январе 1945 года пришло письмо и фото – бородатый в гуцульской шапке незнакомый дед, только глаза его – родные. Помню, мама вышла во двор и всем встречным говорила: «А мой Ваня письмо прислал!». Такая радость переполняла её сердце, рвалась наружу, чтобы поделиться. Люди останавливались, поздравляли, плакали вместе с ней. А в ноябре 1945 года отец вернулся домой совсем, целый и невредимый.
Нина Каземирова (Илясова).
Отправить ответ