Так её величали односельчане. Клавдея — с ударением на втором слоге звучало как-то особенно по-свойски, и была в этом втором её имени какая-то надёжность, какая-то сила, что подобна крепким корням, прочно укрепившимся в земле и державшимися за эту землю всем своим естеством.
Клавдея и внешне напоминала жилистое дерево, которому нипочем ураганы, ветры и засуха. Была она роста высокого, плечистая по-мужски, с большими натруженными руками, про таких говорят «не ладно скроен, да ладно сшит». Трудилась в колхозе, не боясь самой тяжёлой работы. Косить ли, сено ли копнить, фляги ли с молоком таскать — тут Клавдее среди баб равных не было. С малых лет к крестьянскому труду была приучена, старшая из детей в семье, потому — главная помощница. Заневестилась, да только не везло ей на парней: из женской красоты только голубые, как небушко, глаза да густая, цвета каштана, коса ниже пояса. Не умела она кокетничать и прихорашиваться, не умела хитрить по-девичьи, не умела нежничать, оттого и вечерами на уличных посиделках под гармошку простаивала одиноко в сторонке, с грустью глядя на развевающиеся в танце цветастые юбки девчат. Никто из ребят не приглашал её на круг. Уважать – уважали. За скромность, за прямоту, за отзывчивость и готовность помочь, а вот чтоб до дому проводить, на скамеечке в обнимку посидеть, прогуляться под ручку в воскресенье до клуба — нет, такого не случалось. Так и прошла стороной мимо Клавдеи и первая любовь, и тайные заветные слова признания, и робкие юношеские поцелуи, и замужество и материнство.
Жила она в небольшом, но добротном домике, построенном её покойным отцом. Братья уехали в город, обзавелись семьями. А Клавдея привыкла к одиночеству, всё своё время отдавала работе. С утра на дойку, потом на скотный двор, чистила, гребла, навоз грузила, а там и птичницам помочь надо, а там и в поле руки требуются — в колхозе дел непочатый край. Вечером своим огородом занималась, свою скотину обихаживала, и какая бы уставшая ни была, а обязательно в хате своей марафет наводила. Чистота всегда у неё идеальная: полы речным песком до бела отмыты, занавесочки кипенной белизны, кровать ровно заправлена с кружевным подзором, своими руками вывязанным. Люди говорили: «Вечно-то у Клавдеи праздник! Когда не зайдешь — в хате нарядно!». Добро наживать и копить Клавдея не стремилась: «Я на свете одна-одиноя, для кого мне сундук набивать?».
Клавдее исполнилось сорок два, когда началась война. Из мужчин в селе остались только хромой председатель колхоза Михалыч да старый дед Корней. Вот тут-то и пригодились сильные работящие руки Клавдеи, ох как пригодились. Как-то утром на взмыленной кобылке прискакал в село мальчишка из райцентра, кричал истошно:
— Тётечки, дядечки, немцы из города согнали евреев с детишками, у оврага построили, взрослых постреляли, а деток прикладами побили, в овраг посбросили…
Вечером Клавдея отправилась к Михалычу:
— Дай мне лошадь с телегой! В ночь отправлюсь к оврагу, мож, кто живой из детишек остался.
Михалыч долго отпирался:
— Да ты чо, Клавдея?! Немцы вскорости и у нас будут. Накличешь беду на всех!
Но лошадь дал. На рассвете привезла Клавдея в телеге троих пацанят, оставшихся в живых. Затопила баньку, отмыла, отпоила чаем с лечебными травками, из своих юбок девичьих пошила одежонку, выходила испуганных и пораненных мальцов. Всю свою нерастраченную любовь и ласку подарила она этим еврейским мальчишкам. Прижимала к своей груди, гладила мозолистыми шершавыми ладонями их чёрные как смоль, курчавые волосики: «Ах, вы мои галчата… Сыночки мои Сашенька, Петенька, Степочка. Так теперь вас звать буду. И вы запомните — вы детки мои родные, а я — ваша мамка. На эти имена и откликайтесь».
Односельчанам сказала: «Что бы ни случилось, я ответ буду держать, а вы только поддакивайте да соглашайтесь. Должны мы спасти этих детей! Иначе Бог нам не простит».
Через две недели нагрянули в село немцы. Человек десять. Пробирались к своим отступающим частям. Всем велели выстроиться около сельсовета. Проходя мимо Клавдеи, прижавшей обеими руками троих деток с двух сторон, немец ткнул в них пальцем:
— Юдэ?
Клавдея как ни в чем ни бывало уверенно и спокойно глянула в глаза фашиста:
— Да какое там ещё «юдэ»? Мои это! Каждый в селе знает, что я погулять люблю и до мужиков слабая! Цыгане у нас оседлые жили, конюхами да кузнецами робили, с ними и валандалась лет пять. Вот и нагуляла чернявеньких.
Сельчане закивали головами, мол, так и было, гулящая, как есть гулящая бабенка. С цыганами спуталась, от троих по мальцу и родила. Немец грязно выругался, плюнул Клавдее в лицо, ударил наотмашь. Дал команду своим солдатам на скорый сбор. Похватали по дворам съестные припасы, кур, гусей, погрузили в кузов свинок, угнали двух коров и покинули село в этот же день…
Послевоенные годы тяжелые: мужиков с войны вернулось чуть не в половину меньше, чем проводили на фронт. Колхоз надо было поднимать, да и городу помогать. Всё на бабьих плечах. Бывало и голодно, и усталость валила с ног, но забота о детях, как живительный бальзам, прибавляла сил, и Клавдея после трудового нелёгкого дня летела домой, как на крыльях, потому как ждали её там три пары глазенок-угольков.
Вырастила, воспитала своих мальцов богоданных Клавдея. Правильно воспитала. Научила их стойкости и честности, выносливости и трудолюбию, уважению и любви к людям и Родине — словом, всему тому, чем владела сама.
Окрепли её «галчата», разлетелись из ставшего им родным дома. Но каждый год навещали Клавдею, приезжали в село с семьями своими, гостили у названной матери подолгу. День Победы особенно чтили, в этот праздник Клавдея расцветала, готовилась к нему заранее: закупала в сельпо отрезы материи, игрушки — своим деткам и внучатам на подарки, размещала в две большие сумки всё самое вкусное из снеди, что была на прилавке, радостно тащила, надрываясь, это богатство домой, улыбалась встречным прохожим:
— Теперь-то я не одна-одиноя! Буду праздник великий с моими галчатами встречать! Да уже трое внучков у меня!
А уж как соберутся все за накрытым столом, так только и слышно: «Мама! Мама! Мама!». А у Клавдеи слёзы сами собой рекой потекут… Михалыч рюмочку поднимет: «И чего ты плачешь, глупая?! Э-э-х, Клава-Клавдея…».
Лариса Романовская.
Отправить ответ