Как берёг её ангел-хранитель
Людмиле Мартыновой было пять лет, когда в жизнь её семьи ворвалась война, а затем и блокада города.
— Когда папа уходил на фронт, он посадил нас с Жоркой на колени, поцеловал, дал по куску сахара и долго-долго смотрел, наверное, пытался запомнить, — рассказывает Людмила Павловна. — Папа ушёл, а мы (мама, я и младший брат) остались в Ленинграде на три года. На три блокадных года.
…Объявили эвакуацию детей. Вывозили из города на баржах. Мама привела нас с братом на пристань. Первая баржа отошла от берега, на ней дети и взрослые, прощаясь, сгрудились на одном борту и судно перевернулось… Мама быстро увела нас домой. Но самое страшное только начиналось…
…Уходя на рытьё окопов, мама строго мне наказывала брать Жору и спускаться в подвал, как только по радио зазвучит сигнал воздушной тревоги. Но в тот день радио почему-то оказалось выключенным… Когда мама услышала, что бомбят Васильевский остров, бросилась домой. Наша квартира в доме была угловой, в ту стену и угодила бомба. В зияющей дыре с улицы был виден диван, заваленный битым кирпичом, с уцелевшего куска пожарной лестницы свисал детский чулочек, во дворе валялся валеночек с оторванной ногой. Нас нигде не было… Тогда мама и поседела. А нас нашли под той кучей битого кирпича на диване. Я закрыла собой брата, и весь удар достался мне.
…Сколько ещё раз жизнь висела на волоске… В трамвае нам не хватило места. А как только он отъехал, в него угодил снаряд. Как же было страшно смотреть на ещё живую девушку-вагоновожатую, у которой оторвало ноги… Другой раз мы шли по улице, вдруг мама, подхватив Жорку на руки, поторапливая меня, побежала на другую сторону. Почти сразу же на том месте раздался взрыв. У меня из ушей пошла кровь, но вернулся слух, который потеряла при одной из бомбёжек… А когда выезжали из города по Ладоге, налетели самолёты, мы видели, как идущая за нами машина ушла в полынью… Как же берёг нас ангел-хранитель!
…Постоянно хотелось кушать. Было время, когда и по карточкам не давали продукты. Даже хлеб. Мама обдирала со стен обои, соскребала клейстер (до войны его делали из муки) и вместе с приставшими клопами варила. Однажды соседка нашла в опустевшей квартире высохшие косточки селёдки (уезжая ещё в начале войны, хозяева бросили мусор в печку) – то-то радовалась! А я где-то отыскала упаковку цитрамона и съела все таблетки. Мама пришла, Жорка протягивает ей пустую упаковку: «Ням-ням нет…». Мама обняла нас и плакала, плакала, приговаривая, что ж я с Жоркой-то не поделилась… Голодно было…
…Холодно. В комнате стояла печка-буржуйка, но всё, что могло гореть, уже использовали. Даже флейты, скрипки, виолончели из разрушенной во время бомбёжки мастерской музыкальных инструментов по соседству.
…Смерть стала обыденной. Комнаты в нашей коммунальной квартире отделялись перегородкой, не доходящей до потолка, потому всё было слышно. Стоны соседки становились всё слабее, а потом – тишина… Я понимала, что случилось, но страшно не было. Привыкла. У другой соседки умерли новорождённые близнецы, но она старалась, чтобы об этом не узнали, на них ведь были положены продуктовые карточки. Так и лежали два запелёнатых тельца между оконных рам (там холоднее), как куклята…
В начале нашей встречи я попросила Людмилу Павловну вспомнить блокадный Ленинград. «Да я никогда и не забывала…» — вздохнула она.
Да, это вряд ли можно забыть…
Светлана Базилевская.
Отправить ответ