Детские воспоминания фроловского старожила
Соревнование на спичках
1941 год. Конец весны или начало лета. Великая Отечественная война ещё не началась. Мы — я, отец и мать — живём как квартиранты у материной родной тётки Фёклы. Мне 5 лет. Был я во дворе, подбегает Вовка Топилин, мой дружок и одногодок, и шепчет:
— Васька, я нашёл спички.
— Где? — спрашиваю.
— Да дома, за печкой. Мамки и папки дома нету. Пойдём жечь спички вдвоём. Я уже пробовал зажигать во дворе. Да только чиркнешь, она загорается и сразу же тухнет. Ветерок не даёт гореть. Да одному жечь неинтересно. Будем жечь по очереди у нас в сарае на победителя — кто дольше продержит горящую спичку в пальцах.
— А как узнаешь, кто дольше продержал?
— Да просто — у кого окажется больше самых коротких обгоревших спичек, тот и победитель.
И мы побежали к Вовке. Сарай стоял прямо напротив калитки, шагов за сорок, наполовину забитый сеном и отгороженный деревянной решеткой. Это я уже знал. Подбегаем. Дверь открыта. Сенной трухи в пустой половине почти нет. Первым, как хозяин, зажигать начинает Вовка, и когда уж становится невыносимо держать в пальцах горящую спичку, бросает на пол. За Вовкой то же делаю я, но горящую спичку бросаю в другое место. Мы с Вовкой так были увлечены «соревнованием», что не заметили, как у двери сарая оказался Генка Фетисов. Был Генка годом старше нас с Вовкой. Но годовой разницы мы тогда и не замечали. И друзьями-товарищами не были, а просто знакомыми. Жил-то Генка далековато от нас. Мы с Вовкой на улице Воровского, недалеко от улицы Разина, а Генка аж на Хлеборобной. Рядом с Топилиным жила Генкина тётка, он частенько её навещал, вот мы и познакомились. И вот Генка, оказавшись в дверях сарая и увидев чем занимаемся, не сказав ни слова, убежал. Мы же с Вовкой продолжили «соревноваться». «Соревнование» наше прервано было прибытием по «доносу» Генки моего отца, схватившего меня за ухо и потащившего домой. Какое наказание понёс Вовка Топилин, не помню, возможно, и никакого, ведь под горячую руку отца попал я. На «предательство» Генки Фетисова мы с Вовкой обиделись, но не надолго, а повзрослев, я понял, что Генка спас нас от возможного пожара.
Победный май
1945 год. Начало мая. Мне 9 лет. Перед началом летних каникул хожу в школу последние дни. В те годы в первый класс принимали детей возрастом не менее 8 лет. Начальная школа имени Н.К. Крупской находилась на улице Ворошилова (ныне 40 лет Октября), на нечетной стороне во втором или третьем доме от пересекающей её улицы Урицкого. Дом-школа состоял из коридора, двух комнат-классов и комнаты-учительской. Вход в классы был один: коридор, дверь в первую комнату, направо дверь в учительскую.
Война ещё идёт. И все мы — я, мать моя и бабка Алёна —живём в ожидании Победы и беспокоимся за судьбы деда Кости, моего отца и дяди Вани, родного брата моей матери. Они ещё воюют и вернутся ли живыми с войны — неизвестно. Я, кажется, беспокоился меньше всех и вообще не думал о том, что на войне их могут убить. Отец и дед Костя вернулись живыми. И дядя Ваня, пролежав в госпитале 6 месяцев после тяжелого ранения в Берлине 2 мая 1945 года, приехал в отпуск в звании старшего лейтенанта с заряженным наганом и кучей патронов к нему. Мне очень хотелось пострелять из нагана, но не удалось, как ни уговаривал дядю Ваню дать мне стрельнуть.
И вот настало утро 9 мая 1945 года. Я, поев, сложил два учебника, две тетрадки, ручку с запасным пером и чернильницей-пузырьком в сумку, сшитую матерью из противогазной сумки. Перекинув ремень сумки через голову, иду. Не успел дойти до переулка Школьного (ныне улица Гаврилина), как из-за угла навстречу выбегает мой дружок и одноклассник Санька Ковалёв и с криком «Ура! Победа! Васька, мы нынче не учимся!» выхватывает из-за пазухи книжки-тетрадки и швыряет их вверх. Книжки-тетрадки разлетелись по сторонам. Я тоже с криком «Ура! Победа!» срываю через голову сумку и швыряю вверх. Санька, собрав разлетевшиеся школьные принадлежности, говорит: «Сейчас отнесу домой книжки, а потом бежим в ж/д сад». Жил Санька по другую сторону улицы, чуть наискосок от нашего дома (саманной хаты). Пока я относил свою сумку и вышел на улицу, Санька был уже в готовности, и мы рванули в ж/д сад. Там, по его словам, должен быть салют.
Салютовали в ж/д саду четыре пушки. То-то у всех было радости! Сколько потом в жизни ещё видел салютов, но тот, победный, запомнил на всю жизнь.
Примечательностей тогда в саду не было. Стадиона ещё не было. Летнего кинотеатра тоже. Был пустырь. Охраняла его «сторожевая башня» — полуразрушенная кирпичная водонапорная башня, которую мы с Саней хорошо знали и снаружи, и изнутри. И мы радостные, счастливые и Днём Победы, и салютом, побежали домой. Хотелось быстрее рассказать обо всём матери.
Очень грамотные
Мне лет 11-12. Начало учебного года. Сижу за столом, делаю уроки, заданные на дом. Отец только недавно пришёл с работы, поел и лежит-отдыхает. Мать рядом вяжет пуховый платок. Дверь в комнату-горницу открыта настежь. Родители тихо о чем-то говорят. Я не прислушиваюсь. Но вот говор всё громче и громче. Понял, о чём-то спорят.
Мать:
— Я грамотнее тебя. Я чуть-чуть не закончила второй класс. А ты — один класс и коридор.
Отец:
— Я хоть один класс (про коридор умолчал), но прочитал книгу «Фома Гордеев», а ты ни одной не прочла.
— А меня, семнадцатилетнюю, совхоз, как хорошо грамотную, послал на курсы трактористов. Я их с хорошими отметками окончила и работала в совхозе трактористкой.
Мать работала трактористкой в совхозе «Зеленовском».
—Я тоже работал с шестнадцати лет молотобойцем у дяди Митрофана, ещё колхозов не было, года три в его кузне, а потом с ним же в той же кузне, но уже колхозной.
Отцов дядя ещё до революции имел кузню. Был её хозяином и кузнецом. Ни на одной войне он не был из-за болезни Паркинсона — слегка тряслась голова, а руки не тряслись, и в них (он был и правша, и левша) крепко держались как молоток, так и полупудовая кувалда. Прожил дед Митрофан более 100 лет. И про него, когда ему было уже 96 лет, писала «Волгоградская правда», как о самом старом читателе Волгоградской области. Об этом читал я сам.
Продолжу о споре родителей.
Отец:
— А молотобоец что, хуже тракториста?
— У-у! Бей да бей по железке молотком, как заводная игрушка (игрушку такую я тоже видел).
— Не молотком, а полупудовой кувалдой! Ты её и до пояса не подымешь! Иной день так намашешься, что вечером в избу-читальню не хочется идти. А надо, я ведь ещё с детства хорошо рисую, потому и был художником в колхозной стенгазете. Избач газету писал, а я рисовал карикатуры. А вечером в избе-читальне и парни, и девки.
— А если девок не было?
— Чтобы девок не было — такого никогда не бывало и не могло быть!
— Вот ты говоришь, что хорошо рисовал ещё в детстве. Видела я твои детские рисунки. Особенно мне понравился один, где ты нарисовал свинью на двух ногах.
— Да не свинья это, а кочет.
— А чёт у него голова, как свиное рыло?
— Да рисовал я кочета химическим карандашом. Нарисовал. Нагнулся над рисунком, разглядываю и уронил каплю на голову кочету. Каплю тут же смахнул рукой, а голова кочета размазалась. Затушевывать рисунок не стал, решил: пусть таким и останется, как память детства. Вот и сейчас у нас хранится. И всю войну ты его с другими хранила. А зачем?
Мать не ответила. Посидев немного и помолчав, он вышел во двор.
Я решил, что мои мамка и папка одинаково очень способные и очень грамотные.
Василий Апаршин (ул. Воровского).